Ворон. Тень Заратустры - Страница 42

Прозрачные блики постепенно растаяли, сияние растворилось, и комната снова погрузилась во тьму. За окном вздохнула яблоня. Только тогда Антон позволил себе оглянуться на отца.

– Чудит? – Лицо старика чуть тронула таинственная улыбка.

– Точно подметил, батька…

Две недели они провели вместе. Засиживались допоздна, вставали с первыми петухами. Сад требовал заботы. Просыпалась, стряхивая зиму, земля, заставляла работать, а значит – жить. Адам Антонович теперь сам ходил за птицей: смешивал корма, гонял от несушек чердачных котов. Всюду за ним следовал собачий эскорт, донимая междоусобными распрями.

Посильную лепту в ведение хозяйства вносил Антон. И все же пришел час расставания. Мужчины намеренно не прощались, будто Антону надо было пена долго выйти по делам. Перед выходом Антон заглянул в дедов кабинет. Высоко, на верхней полке книжного шкафа, стоял игрушечный кораблик. Когда то маленький Антошка с трудом подтаскивал тяжелый буковый стул, вскарабкивался на него, цепляясь ручонками за полки, тянулся на цыпочках, чтобы заглянуть в рубку: вдруг там кто то есть? Ему казалось, что по ночам фрегат оживает и маленькие человечки снуют по палубе, ему слышался свисток боцманской дудки. Но ни разу ему не удалось застать обитателей судна врасплох.

Скавронский сдул пыль с парусов. Она гирляндами повисла на снастях, он нежно провел пальцем, убирая ее. Снова, как в детстве, запахло кедровой смолой.

– Возьмешь с собой? – услышал он голос отца.

– Нет, батя! Пусть в твоем доме дожидается сигнала к отправке.

Но предназначенную для него заветную папку бумаг он упаковал в баул. Лишь в поезде Антон смог открыть ее, оставшись наедине с самим собой. Твердый, уверенный почерк не принадлежал руке матери – летящую округлость ее почерка Антон не спутал бы ни с чем. Тем не менее, почерк казался знакомым, отчасти напоминая материн и его собственный, Антона. «Дедовы записи», – догадался Скавронский. Ночное освещение в купе было слабым, приблизив к глазам первую страничку, Антон вчитывался в текст, удивляясь, и одновременно восстанавливая в памяти давно забытые слова детской колыбельной, что пела ему мама. «Да ведь это стихи деда!» – обрадовался Антон. Название его развеселило, вспомнилось, как увлекался Александр Гифт восточными легендами. А то почему бы он назвал стихотворение «Ливанской колыбельной»?

Баю-баюшки, бай-бай,
Колыбель мою качай.
Отнеси в той колыбели
К синей радостной купели.
Там у моря, в дивной Акке,
Мои деды и прабабки
Платье новое соткут,
Сладкий пряник мне дадут.
Но куда дары я спрячу —
От ларца мой ключ утрачен.
Ключ кузнец сковал бы новый —
Только денег просит много.
Деньги есть в подвале темном,
Просит лампу погреб сонный.
Лампа есть на дне колодца,
Но веревки не найдется.
Есть веревка у быка
На крутых его рогах.
Добрый бык отдаст веревку
За травы охапку токмо.
Травка та на дальней пашне
Без дождя от зноя чахнет.
Баю-баюшки, бай-бай.
Небо, дождик в поле дай…

Судорожно листая страницу за страницей, Антон обнаруживал записки путешественника прошлого столетия. В детстве он с увлечением слушал истории деда о морских странствиях. Взрослея, он увидел в них всего-навсего увлекательные выдумки начитанного ученого, каковым считал Александра Гиф-та, библиотекаря в княжеском замке Радзивилов. Значит, серьга действительно принадлежала матросу Александру! И словно в ответ на его мысли, на глаза попалась копия последней страницы завещания князя Эдмонда, с личной подписью, зарегистрированной во Франкфурте нотариальной конторой «Зандер и сын».

По всей вероятности, список был очень длинным. В подробном перечислении указывалось пенсионное жалование «протеже» князя в Несвиже, а отдельным пунктом была вынесена небольшая приписка, удивительная тем, что ей придавалась особая важность: «Перстень из серебра с александритом, шлифованным „кабошон“ с надписью по розетке французской готикой. Приобретен в Александрии Египетской. Общая масса составляет 12 унций…» В конце подробного описания предмета, – как показалось Антону, не представляющего большой ювелирной ценности – значилось: «После смерти Эдмунда Радзивила, князя, депутата рейхстага, переходит во владение Александру Гифту». Получалось, что кольцо, которое стало для Скавронского обручальным и которое он не носил, стесняясь странной вычурности, когда-то принадлежало Радзивилам. Но почему в таком случае здесь ничего не говорится о точно такой же серьге?… Антон вконец запутался.

Если человек соприкоснулся с тайной, даже понимая свое бессилие перед ней, он волей-неволей будет возвращаться в круговорот загадок, что так любезно предлагает ему судьба. Так и Антон Скавронский временами заново открывал старинную папку в кожаном переплете, полагая, что предки надежно зашифровали там все ключи к отгадке…

(5)

Привычная домашняя обстановка по его возвращении не навевала даже мысли о чем-то необычном. Наталья была на работе. Звонить он ей не стал, чтобы не отрывать от малышни, лишь заглянул в расписание под стеклом на ее письменном столе. Аккуратной стопочкой лежали еще не проверенные тетрадки. Охапка розовых гладиолусов, едва поместившись в вазе, свесилась, увядая, над фотографией Надежды Александровны. Перед рамочкой стояла рюмка, покрытая куском черного хлеба и темная восковая свеча. Ему было померещилось, что он это уже видел однажды… Но зацепить за хвост едва уловимое ощущение не удалось – мысль безвозвратно убежала. Почему-то Антону припомнились слова колыбельной. Не придав этому значения, он бурчал их под нос, пока не разгрузил дорожный баул. Домашняя колбаса, сало особого отцовского засола, даже банка маминых грибочков – Антон с легкой грустью осмотрел доверху набитый холодильник. Отец затарил их с Натальей к майским праздникам, как Антон ни отпирался.